Вы здесь

Россия, мир ржавчины

вт, 01/01/2002 - 00:00

Каждый, кто приезжает в российские города из нашего асептического западного общества, сталкивается со странным миром, не похожим на наш, с миром, куда еще не добралась пластмасса в том объеме, в каком она заполняет наше пространство. Мы оказываемся в железном мире, грубом и неудобном, но который мы ощущаем как более натуральный. Эстетика, которую мы обнаруживаем в России (и в других частях бывшего Советского Союза) – это продукт как природного окружения, так и исторического развития. Огромные дистанции и отдаленность от европейских культурных центров способствовали утилитарной эстетике без причуд изысканного дизайна. Здесь вещи лишены той скрупулезной отделки, которой они блистают у нас, – а иногда и вообще кажутся недоделанными. Важно, чтоб они исполняли ту функцию, ради которой были задуманы: подъезд существует, чтоб обозначить переход из внешнего пространства во внутреннее, лифт – агрегат для достижения определенной высоты, и эти, как и другие, детали повседневной жизни лишены какой-либо претензии на эстетику.

Каждый, кто приезжает в российские города из нашего асептического западного общества, сталкивается со странным миром, не похожим на наш, с миром, куда еще не добралась пластмасса в том объеме, в каком она заполняет наше пространство. Мы оказываемся в железном мире, грубом и неудобном, но который мы ощущаем как более натуральный. Эстетика, которую мы обнаруживаем в России (и в других частях бывшего Советского Союза) – это продукт как природного окружения, так и исторического развития. Огромные дистанции и отдаленность от европейских культурных центров способствовали утилитарной эстетике без причуд изысканного дизайна. Здесь вещи лишены той скрупулезной отделки, которой они блистают у нас, – а иногда и вообще кажутся недоделанными. Важно, чтоб они исполняли ту функцию, ради которой были задуманы: подъезд существует, чтоб обозначить переход из внешнего пространства во внутреннее, лифт – агрегат для достижения определенной высоты, и эти, как и другие, детали повседневной жизни лишены какой-либо претензии на эстетику.

Социалистический эксперимент, который длился больше 70 лет и рухнул недавно перед лицом обманчивого капиталистического потребительства, внес большой вклад в выработку индустриальной эстетики, царящей в российских городах. Централизованная экономика создала гигантские инфраструктуры для снабжения городов, построила огромные нефте-, газо- и водопроводы, протянула мощные кабели. Сегодня эти инфраструктуры продолжают работать, но, в связи с умалением государства, в их функционировании, как и в их плачевном внешнем виде, заметен безжалостный ход времени. Иногда в домах отключают горячую воду; предполагается, что в очередной раз подвели обветшавшие трубы, и население терпеливо ждет – с фатализмом, как если бы речь шла о каком-то природном феномене, – что она, без какого бы то ни было уведомления, возвратится. В городах машины, к счастью, еще не завладели полностью улицами, как у нас, со всеми вытекающими из этого разрушительными последствиями; по-прежнему существуют бульвары, по которым циркулируют трамваи и троллейбусы, и улицы все еще располагают к прогулкам.

Возможно, население, должное терпеть бытовые неудобства, смотрит на вещи иначе, но у чужеземца индустриальная эстетика российских городов, облагороженная ржавчиной времен, рождает ощущение человечности, отсутствующее в наших городах, закупоренных автомобильными пробками.

После периода надежд, связанных с перестройкой, Россия за несколько лет превратилась из страны, закрытой в самой себе, в часть – подчиненную – капиталистического мира. Эта трансформация повлекла за собой изменения в эстетике городов. Сейчас к дореволюционной эстетике, за которой следовали конструктивистские эксперименты 20-30 годов, тяжелая эстетика соцреализма и однообразный серый урбанизм брежневской эпохи, прибавилась эстетика потребительства с ее образами, одинаковыми для всех европейских городов (даже можно увидеть ту же самую рекламу сигарет или кока-колы, что и в наших пенатах). Тем не менее эта унифицирующая (и одновременно обедняющая) тенденция еще не зашла так далеко, чтоб стереть у нас ощущение того, что мы находимся в другом мире; здесь можно увидеть рядом с огромным видеоэкраном – статую Ленина, банальную рекламу – на борту дребезжащего трамвая, новенькие летние террасы, где рекой льется пиво, – бок о бок с коваными решетками, на которых все еще присутствует старый символ серпа и молота. И над всем этим, как неизменный знак идентичности, царят на вывесках и афишах буквы кириллицы; эти странные загогулины, которые напоминают нам, что иные миры, к счастью, еще существуют.

Х. Дасканья, 2002